Как хорошо было бы пригласить Сталина в Берлин. Нет, не для его уничтожения. Таких партнеров уничтожать нельзя, их нужно беречь, использовать, приручать, по возможности, подчинять. Иметь такого союзника было бы неплохо.
Александр Яблонский
КИРИЛОВЪ
Главы из нового романа
(продолжение. Начало в №11-12/2022 и сл.)
Было видно, что Учицки искренне заинтересован Пушкиным — классиком той русской культуры, которую, как казалось, в Германии не знали, при всем том что ежегодно УФА выпускала 1–2 «русских» фильма в год, путая эту культуру с клюквенно-клубничной смесью из кокошников, казаков, разудалых цыган и блудливых императриц — в прошлом, и монстров ГПУ, матросни с наганами и пулеметными лентами и иудейскими комиссарами в кожаных куртках — в настоящем. «Русские фильмы» 30-х были, как правило, добротно сделанным промышленным товаром, в котором сосуществовали две тенденции: «русский мир» добольшевистского периода и эмиграция имел либо бесспорно позитивно настроенную интерпретацию, как «Фаворит императрицы» — эпоха Елизаветы, или «Эта упоительная бальная ночь» — музыкальная мелодрама якобы из жизни Чайковского, либо настороженную: имперская политика России бывала опасной для европейских стран — об этом «Кадеты», «Варшавская цитадель». Историческую достоверность эта продукция не предполагала. Советы после 17-го года симпатию уже не вызывали. Однако многое, то, что происходило на глазах авторов, что снималось при содействии консультантов-очевидцев, порой отражало реалии переворота, современного быта России, и часто справедливо воспринималось как документалистика. Кирилов посмотрел нашумевший «Броненосец “Севастополь” — Белые рабы», который явился зеркальным ответом на блистательно созданный миф о восстании на реальном «Потемкине». Только у Эйзенштейна это был миф, а события на вымышленном «Севастополе», если исключить фантастический happy end, это реальные коллизии. Нечто подобное происходило на гидрокрейсере «Румыния», да и не только. В фильме Карла Антона восстание поднимают злобные большевики, которые убивают благородных офицеров, насилуют женщин, жгут иконы. Всё это выглядело бы карикатурно, если бы в жизни не было страшнее. В фильме Карла Ритера «ГПУ» все немыслимые страсти кажутся лубком (особенно финал, когда обреченных спасают входящие танки Рейхсвера). Однако в подвале киевского ЧК стоял запах горелого мяса, о котором создатели фильма не догадывались и который на экране не передать. Как и не передать все подлинные страдания в подвалах. Это Кирилов знал по себе.
В любом случае, вся эта продукция отражала восприятие «русской культуры» в Германии, но не саму русскую культуру. И Учицки возжелал погрузиться даже не в мир Раскольникова — в очередной раз — или «Крейцеровой сонаты», а Пушкина. И остановился он на неприметном «Станционном смотрителе».
И чем больше увлекался своим прожектом режиссер, тем охотнее следовал за ним Кирилов, за его видением снежной равнины, по которой едет бричка, и за которой, не торопясь, следит камера. И эта бричка, и эта позёмка нужны Учицки не только для обозначения сюжетного действия, а доставляют самоценное наслаждение, и более того, именно такой неторопливый заснеженный ритм повествования, эта немецкая обстоятельность может заставить прочувствовать и знаменитую «загадочность» русской души, и то неизбывное и несбыточное желание что-то изменить, и тоску повторяемости истории на этих пространствах, и типичную, но всегда ошеломляющую трагедию разрушения семьи, несчастной любви и бессмысленной жизни.
И чем дольше говорил Учицки, тем дальше удалялся он от Пушкина, но становился ближе Кирилову и той русской тональности, которая была важнее, нежели даже великая проза Пушкина. Добротный, идеологически вываренный в нацистской соли маэстро неожиданно завлек Кирилова в свой замысел и заворожил настолько, что предложенная сумма за консультации и одну из ролей не произвела сразу впечатления. Только распрощавшись с Учицки и выйдя на улицу, Кирилов осознал размер предполагаемого гонорара и обомлел. Они договорились подписать контракт через месяц, когда будет готов черновой план сценария и Учицки окончательно определится с ролями. Одно было несомненно: почтмейстера Вырина будет играть Генрих Георге. «Это станет его звездной ролью», — доверительно, но уверенно сказал Учицки.
По дороге домой Кирилов ещё и ещё раз мысленно проигрывал все повороты беседы, проговаривал свои сомнения, постепенно убеждаясь то в правомерности идей Учицки, то в их спорности. Конечно, «Der Postmeister» — это не «Станционный смотритель». Но и на дворе не начало XIX века. И Учицки собирается делать не академическую экранизацию, а задумал, судя по его уверениям, свою любовь к России привить и зрителю. Получится ли? Россию он знает и явно любит, но есть ли это аргумент для того, чтобы перелопатить сюжет. А перелопатив сюжет, не выплеснет ли он и ребенка — ту русскость, которая его так пленяет и ради которой он готов лопатить текст… Перенос действия в середину века показался сомнительным, да и вся коллизия с решением Минского отправиться на поезде (!) в Крым, в Севастополь, чтобы там на Малаховом кургане найти свой конец (впрямь по следам Вронского, но в другую сторону!), всё это покоробило, но потом, в сопоставлении с трагическим концом Дуни (по следам мадам Карениной!), то есть когда сюжет пошел уже по колее Льва Николаевича, всё стало на свои места. Да, это не Пушкин, не совсем Пушкин, совсем не Пушкин, но это Россия. Это отзвук не только «Анны Карениной», но и «Фаталиста», и «Воскресения». Оставляя в счастливом неведении Самсона, но воплощая в реальность то, чего он у Пушкина боялся, Учицки не преступает ли порог допустимого? И стоит ли в фильме петь романсы на стихи Пушкина? Учицки спросил, а Кирилов не ответил… Однако сохранение формы рассказа в рассказе, в пересказе — это пушкинское, но получится ли? Лишь бы не переборщил с цыганами и монистами.
И, конечно, Маруся будет счастлива. Даже не столько от суммы гонорара, хотя такие деньги им и не снились. Бог милостив, и Он дал им вздохнуть. Ведь они заслужили. Хоть в конце жизни он, Кирилов, почувствует себя не изгоем, не жертвой, не отверженным. Она так мечтала, чтобы он нашел себя, вернул себе самоуважение, которым отличался до постыдного бегства от озверевшей швали, перестал униженно искать средства на пропитание, общаться с поедающим друг друга зверьем, ждать страшных сюрпризов. Кирилов знал, что все невзгоды мало значили для Маруси, она имела стержень, волю и жила только ими — Кириловым и Димочкой. И вот на старости лет он, Кирилов, сможет распрямить спину, спрятать в бельевой шкаф свой револьвер и жить спокойно, достойно и уверенно. Не зря они столько страдали. По этому поводу можно было бы купить бутылочку «Красной шапочки», но он верил в приметы: пока не подпишет контракт и не получит аванс, кутить нельзя. Не говори гоп… Ну а уж потом он напоит всех. Можно будет и Бискупского позвать.
Дверь опять была не заперта, чуть поскрипывая, она покачивалась от сквознячка, словно раздумывая, впускать хозяина домой или нет. «Так могут и обчистить квартиру. Хотя сейчас с этим тихо. Что-что, а порядок наци навели…».
Х
В Берлине было тихо. Чисто и голо. Липы на знаменитой Унтер-ден-Линден почти все вырубили. Вместо них посадили молодые деревца, которые, дай бог, приподнимутся году к 43— 45-му. Зато воздвигли шеренги мраморных колонн, украшенных могучими орлами, знаменами, свастикой. Стало спокойно на улицах; даже в самых криминальных районах города, в которых и днём появляться было рискованно, нынче порядочные барышни или дамы могли спокойно прогуливаться в любое время суток. Хоть в полночь. Всесильный некогда криминал, который ещё не успели перестрелять, баловать с наци не рисковал. Советский посол Астахов докладывал об этом Сталину. Гитлер знал это. Гитлер многое знал. Знал он и о том, что после «Ночи длинных ножей» большевистский лидер, наконец, по достоинству оценил его, фюрера, и сказал: «Гитлер — какой молодец! Вот как надо поступать с политическими противниками! С Гитлером можно иметь дело». Те умники, которые уверяли на страницах их «Правды» — «правды»! — юмористы эти ребята, — что резня 1-го июля знаменует начало конца нового режима — всякие там Радеки и Зиновьевы, — уже кормили червей. Сталин — голова. Теперь и он, фюрер, понял, что с ним можно иметь дело. Собственно, они уже начали свои дела.
Как хорошо было бы пригласить Сталина в Берлин. Нет, не для его уничтожения. Таких партнеров уничтожать нельзя, их нужно беречь, использовать, приручать, по возможности, подчинять. Иметь такого союзника было бы неплохо. До поры до времени. Хотя со Сталиным это не выйдет. Он не приручаем и не подчиняем. Дикий восточный деспот. Гюрза в хромовых сапогах. Он — не Муссолини. Но достаточно умен, чтобы понимать пользу от союза. С ним интересно поиграть. И обыграть.
Конечно, это — детство. Гитлер умел оценивать себя со стороны, мог критично, но с пониманием анализировать свои желания. И мечта о том, как он выведет этого конопатого и сухорукого кремлевского хана на балкон своей канцелярии, нереальна. Но так сладостна. Стоять и искоса поглядывать, как этот горец в сапожках на высоких каблуках, посасывая свою трубку, сопит и с напускным равнодушием смотрит вниз. А внизу тысячные толпы восторженных берлинцев приветствуют стальную гвардию фюрера. Это уже не орда нескончаемых отрядов штурмовиков с факелами и дубинками. Хотя, и то зрелище, та огненная лава ласкала его память, и часто ностальгические сожаления овладевали его ранимой душой. Пока что редко, но закрадывались сомнения. Может, это не паранойя, и прав усатый властелин нищих славян, вырезав всю военную элиту и оставив около себя полуграмотных, но всецело, бездумно, по-собачьи преданных ему лично нукеров. Ум и талант — первые признаки, которые должны настораживать вождя в своем окружении. Задумывающийся исполнитель опасен. Эта истина была ему давно известна. Однако не всегда можно сразу распознать опасность. Вот и сейчас он понял, нет, почуял опасность там, где, казалось бы, ее ожидать было невозможно. Тени сомнений обретали кровь и плоть. Рождались новые сомнения. Со временем они становились настойчивее.
…Даже всеобъемлющий гений фюрера не мог предугадать, что произойдет лет через шесть-семь. А произойдет, помимо всего прочего — незначительного, — то, что генералитет, войска которого своим дефиле под балконом рейхсканцелярии так радовали сердце мюнхенского мечтателя, окончательно дискредитирует себя, став откровенно враждебным, выявив эту враждебность открытым путчем, хуже того, поставив своей бездарностью великий Рейх на грань катастрофы. Геббельс записал в дневнике мысли фюрера:
«В 1934 году мы, к сожалению, упустили из виду необходимость реформирования Рейхсвера… То, чего хотел Рём, было, по существу, правильно. Разве что нельзя было допустить, чтобы это делал гомосексуалист и анархист. Был бы Рём психически нормальным человеком и цельной натурой — вероятно, 30 июня были бы расстреляны не несколько сотен офицеров СА, а несколько сотен генералов. На всем этом лежит печать глубокой трагедии, последствия которой мы ощущаем и сегодня. … И вопрос сейчас в том, сумеем ли мы вообще наверстать то, что было нами тогда упущено. 28 марта 1945 года».
В 37-м мощь рейхсвера отметала ностальгические тени и микшировала подозрения. Ещё 20 апреля 1936 года берлинцы взирали с восторженным недоумением на первый после Версаля парад — парад Третьей танковой бронедивизии. 500 танков с пушками калибра 77 и 105 миллиметров, зенитные орудия, бронеавтомобили, трехместные мотоциклы с коляской, саперные мосты и в идеальном строю чеканящие шаг солдаты втоптали в брусчатку, размазали по асфальту Локарнские соглашения. Японский посол, итальянские дипломаты докладывали, что этот гибкий, целостный и мощный организм — Третья танковая дивизия — есть ядро грозной армии, которая сформируется в ближайшие годы и станет непобедимой силой в Европе. Прошло полтора года, и сегодня уже не одна дивизия может продефилировать перед его канцелярией; ему есть что показать этому красному вождю, гордящемуся своей конницей, ее пышноусыми полководцами-фельдфебелями и трехлинейками. Так ребенок бóльшую свою радость испытывает не столько от самой новой игрушки, сколько от возможности показать её другим, похвастаться ею. Особенно такой игрушкой: нескончаемым потоком танков, орудий, самолетов, мототехники, людей — игрушкой, принадлежащей ему, маленькому человеку, взирающему на нее с трибун; игрушкой, полностью подчиненной его воле. Говорят, что такие парады нужны для устрашения соседей, врагов, друзей. Для расстановки акцентов в отношениях. И он, фюрер, согласен с этим. И ему есть теперь что предъявить своему итальянскому другу, поставить его на место…. Но как приятно чувствовать себя ребенком, радуясь редкой и недостижимой для других детей игрушке.
Муссолини прибыл в Берлин 25 сентября с целью подготовки «Стального пакта». Накануне, на съезде партии, открывшемся 6 сентября, Гитлер в своей речи акцентировал внимание на сравнении кровопролития и террора 37-го года у большевиков с умеренной национал-социалистической революцией и усилиями Германии остановить распространение коммунистического хаоса с Востока. Речь на этот раз была направлена не столько на запугивание окружающего мира и разжигание воинственного духа внутри страны, сколько на сохранение спокойствия у населения и у предполагаемого союзника. Ему надо было нивелировать подозрительность графа Чиано, тогда ещё влиятельного министра иностранных дел, итальянского посла, да и самого дуче. Надо было также взять реванш за фиаско в Венеции.
Муссолини покинул Рим 23 сентября в специально сшитом новом мундире фашистской милиции при свите в сто человек. Он согласился на визит при условии, что не возьмет с собой гражданскую одежду. 25 сентября на вокзале Hauptbahnhof в Мюнхене его встретил фюрер. Весь декор был на высшем уровне. Гремели барабаны, оглушительные крики «Хайль!» и «Дуче!», скульптурный караул, красная дорожка, крепкие рукопожатия. Затем поехали на квартиру Гитлера. Муссолини говорил по-немецки. Переводчик Шмидт отдыхал, наблюдал.
Какие они разные — эти два властителя, которые поделят между собой Европу. Дуче — голова Цезаря, мощный лоб, квадратный подбородок, рот — пасть, мимика выразительная, порой утрированная, речь живая, образная. Тон декламаторский. Хохочет раскатисто. Говорит много и темпераментно, но ничего лишнего. Смешок Гитлера ехидный, с издевкой. Похож, скорее, на человека богемы; непослушные волосы, видимо, раздражают, внешне неопрятен, голос хриплый, грубый. Глаза красивые, но холодные, взгляд острый, порой пронизывающий, но внезапно затухающий. Вид дуче был, несомненно, внушительнее, но что-то начало меняться, исподволь роль каждого переосмысливалась, переоценивалась, причем не столько в глазах окружающих, сколько в самоощущениях вождей.
Первая встреча продолжалась более часа. Достигли договоренности в отношении Японии — развивать отношения, Франко — поддерживать, совместно противостоять Франции и Англии. Но важны были не эти договоренности, не соглашения, которые, кстати, не планировали подписывать, а то взаимное уважение, тот тип доверительных отношений, который ранее был им чужд.
Гитлер делал всё возможное, чтобы покорить, восхитить и превознести своего союзника. Выложил все игрушки: мощные военные маневры в Мекленбурге, посещение громадного завода Круппа, парад идеально вымуштрованных эсэсовцев, митинги. 28 сентября был подготовлен сюрприз: поезда диктаторов, следовавшие отдельно, около назначенного пункта поравнялись и минут пятнадцать шли параллельно, идеально синхронно так, что итальянцы и немцы переговаривались через открытые окна. Машинистам пришлось репетировать неделю, но эффект был впечатляющий. Такую ювелирную точность дуче и его свита представить не могли. Наконец, апофеозом стало обещанное Муссолини общение с массами. По пути следования к Олимпийскому стадиону выстраивались зрители, их было около миллиона. Многих доставляли в столицу специальными поездами. 60 тысяч эсэсовцев со всей страны обеспечивали порядок и безопасность. Гитлер позволил Муссолини выйти к трибуне первым, чтобы тот принял на себя все восторженные почести. Дуче был ошеломлен. Он говорил по-немецки, но был так взволнован спектаклем, что до аудитории доходили лишь отдельные слова. Вдруг обрушился проливной дождь. Но дуче было не остановить: «Германия и Италия — это величайшие и самые подлинные демократии, которые когда-либо знал мир. … У меня есть друг, и я пойду с ним до конца». Ливень хлестал, но Муссолини закончил речь, а затем, стоя один в машине, медленно проехал к своей резиденции, приветствуя массы. Плаща у него не было, и он промок до нитки.
Муссолини простудился, но Гитлер оценил: это — подлинный вождь. И чем больше фюрер проникался уважением и симпатией к дуче, тем активнее и искреннее последний перемещался в фарватер немецкого коллеги, к которому до этого визита относился с явным пренебрежением. Муссолини увидел силу, намного превосходящую его ожидания и мечты. И он добровольно стал младшим партнером фюрера. И фюрера это радовало. Сначала Италия, потом — весь мир…
Единственной занозой в отношениях оставалась Австрия, но и здесь всё неожиданно срослось. Министерство иностранных дел Германии дало указание своим зарубежным миссиям информировать правительства стран, что Италия отныне имеет свободу действия на Средиземноморье, а Германия — в Австрии. Возмущенной реакции, как и самой реакции не последовало. Это было ожидаемо. Через некоторое время фюрер послал осторожное письмо римскому другу, рассказывая об анархии в Австрии и необходимости Германии вмешаться в события. В 1934 году дуче готов был силой оружия не допустить Германию в Австрию. После убийства канцлера Австрии Энгельберга Дольфуса членами «СС-штандарта 89», под руководством Кальтенбруннера и Зейсс-Инкварта, он выдвинул к границам страны — на Бреннер — 5 дивизий. Германия отступила. В 1937-м принц Филипп Гессенский передал ответ Муссолини на письмо Гитлера: «Дуче воспринял новость очень спокойно. Он шлет вам привет. Австрийский вопрос его больше не интересует». Гитлер был поистине воодушевлен этой новостью: «Передайте Муссолини, что я никогда этого не забуду! Никогда!..» Гитлер не забыл. Более того, через непродолжительное время Муссолини оказал фюреру самую ценную услугу, превосходящую все остальные. А пока фюрер форсирует события, чтобы «дорогой Бенито» не передумал. Он и не передумает. Вскоре Гитлер прибывает в Рим — лучшее место, где можно было отметить свой триумф, исполнение главной мечты жизни (после Олимпиады) — воссоединение немцев. Муссолини празднует аншлюс вместе с ним. В Неаполе он поражает своего друга грандиозными и умелыми маневрами итальянского флота — двухсот с лишним кораблей. Девяносто подводных лодок одновременно показываются на поверхности моря. Это впечатляет более, нежели синхронно движущиеся поезда.
Всё дальнейшее, казалось бы, обнадеживало. Спокойствие, сытость и порядок внутри страны, смиренная, индифферентная тишина вне ее. Невилл Чемберлен — его частичный единомышленник, и он питает к нему — фюреру — бóльшую симпатию, чем к прусским генералам, возлагавшим надежды на Англию. Но интуиция, его уникально чутье, его голос — всё говорило ему, что эта тишина обманчива. Германия, действительно, постепенно уверовала в стремление фюрера «сохранить мир при любых обстоятельствах», впрямую восприняв его речь на сентябрьском съезде. С этим недоразумением надо бороться, преодолевать усталость и безволие своих сограждан. Поэтому он укрепляет гестапо и СС, наделяет их новыми полномочиями. Но эти его самые надежные и мощные опоры начинают раздражать население. Ему об этом докладывают, он сам это чувствует. «В городе люди уже перестают пользоваться германским приветствием — выбрасывать вперед руку. Они возвращаются к привычным для них формулам приветствия», — наябедничал Гесс. На крупных заводах, по наблюдению местных труппфюреров СА и обершарфюреров СС, рабочие стали замечать и нервозно реагировать на то, что за их спинами стоят эсэсовцы, выискивая малейшие ошибки или нарушения. Но бóльшие волнения и депрессию вызывали военные. Начали проступать — ещё неотчетливо — признаки заговора. У фюрера на это был особый нюх. Главнокомандующего сухопутными силами генерал-полковника фон Фрича, краснолицего человека с моноклем, малоприятного в общении, последний раз видели на публике 27 января на пятидесятилетии вступления на престол Вильгельма Второго. Хотя на ипподроме бывает регулярно. Гитлер не любил, когда командующие войсками исчезали из поля зрения. Шахт — карикатурно высокий, с длинной шеей — прямо гриф, в старомодном пенсне, — конечно, гений. Добрый до сих пор. Гитлер прекрасно понимал, что перевооружение Германии без помощи Рейхсбанка, возглавляемого Шахтом, было бы невозможно. Но, главное, Шахт придумал такую систему финансового оборота (используя возможности игры курсами марки и векселями Рейхсбанка), которая позволила избежать инфляции и дала фюреру неисчерпаемые ресурсы. Тоже ворчит. Не нравится ему отношение наци к евреям — это, мол, «ошибка». Главное, делится своим недовольством с английскими и американскими дельцами, с которыми поддерживает добрые отношения. Предупредил правление французского банка о возможности военного конфликта. Там не поверили. Шахт выпал из поля симпатий вождя. Он его сохранит, такого специалиста больше нет, но отодвинет. С Шахтом солидарны и фон Нейрат, и неугомонный фон Папен, и генералитет. Это уже опасно. Фюрер не знал, что Шахт, опасаясь вторжения в Чехословакию, извещал об этом союзников и даже предлагал блокировать эти планы военной демонстрацией. Знал бы — пошел бы Шахт по концлагерям лет на шесть-семь раньше.
Но главный раздражитель — верхушка рейхсвера: Бломберг и Фрич. Сначала донос Фрича на Бломберга не задел внимания фюрера. У них там свои сюжеты, свои счеты, пусть грызутся. Он даже думал прикрыть Бломберга — своего самого верного и давнего союзника в руководстве рейхсвера, без которого не состоялись бы его приход к власти, внимание Гинденбурга, ликвидация Рёма и всей этой вольницы, построение новой современной армии. Но потом до него дошло, и он рассвирепел. Все их забавы омерзительны. В конце концов, это их личное дело. Но они с Германом были на этой свадьбе. Геринг даже вляпался быть шафером. Гитлер сначала хотел защитить Бломберга, защитив тем самым себя, но эта «Потсдамская Мумия» — Фрич — посмел бросить обвинения ему, фюреру, и в присутствии генералов потребовать чуть ли ни его отставки. Гитлер впал в неистовство. Как всегда, вóвремя подоспел Гейдрих. У него, видимо, был нужный материал на все случаи жизни, на каждого. На каждого… Фюрер задумался. Но тогда он положил на стол фотографии, которые не оставляли сомнений в том, что молодая вторая жена Бломберга — проститутка, а Фрич — гомосексуалист. Двадцатичетырехлетняя Ева Грун была сфотографирована с неизвестными партнерами так, что несчастный шафер Геринг даже поперхнулся и сел в присутствии стоящего вождя (ему помогли подняться). Фрич был запечатлен перед общественным туалетом с юношей — явным птенцом почившего «Кляйст-казино». Гитлер потом понял, что доклад Гейдриха и фотографии были явно сфальсифицированы, причем фотомонтаж сделан грубо, но как вовремя, как кстати. Дело было в том, что 5 января на секретном «совещании Хоссбаха» фюрер изложил свой принцип «жизненного пространства» и планы его завоевания. Бломберг и Фрич заявили о неготовности страны вести войну, причем, видимо, на два фронта. Присутствовавшие генералы молча поддержали своих командующих. То есть против него, фюрера, посмели выступить. Явно наказывать генералов он тогда не решился. То, что нужна новая чистка, но без крови 34-го года, стало ясно. Ложку к обеду поднес Гейдрих. Когда вождь выставил себя на всеобщее посмешище, благодаря Бломбергу (фотографиями со свадьбы пестрели все газеты), можно было вспомнить заодно язвительные, презрительные слова Фрича, молчаливую оппозицию Шахта, Нейрата и многих других. Фюрер, конечно, виртуозно умел использовать любую, даже самую неблагоприятную ситуацию в свою пользу. И он гордился этим даром. Позор со свадьбой дал ему возможность извлечь максимальную выгоду из закона о неразглашении внутрипартийных конфликтов, введенного Геббельсом, произвести бескровную чистку. Фрич арестован, Бломберг отправлен в отставку и заменен на лично преданного Гитлеру Кейтеля, что означало фактическое руководство рейхсвером самим фюрером. На посту главнокомандующего сухопутными войсками Фрича сменил Вальтер фон Браухич. Фон Риббентроп стал министром иностранных дел, Константин фон Нейрат, возможно, поедет в Богемию и Моравию. Шестнадцать генералов освобождены от должности, около сорока получили новые назначения. Геринг, метивший на пост главнокомандующего, в утешение произведен в рейхсмаршалы. Колода перетасована. «Сталин — голова, — подумал Гитлер. — Но — баран. Вырезал всю профессиональную военную верхушку. Воевать будет некому. Маршалы и высший генералитет — штучный товар. Он выращивается годами, если не десятилетиями». Он же, фюрер, своих полководцев и стратегов не уничтожил, припас до лучших времен, они ещё повоюют. Убрать никогда не поздно. Пока же все, кто могли реально отнять власть или способствовать этому, нейтрализованы. Спать можно было спокойно.
Но не получалось, не спалось. Не давало покоя не только брожение в армии. Хотя и оно было опасно. Франция и даже Англия, на симпатии которой он так уповал, наконец, очнулись от спячки и начали форсировать военные приготовления. Фюрер не привык к противодействию извне. Появляются тени депрессии. Гитлер обещал Чемберлену не нападать на Чехословакию. Чемберлен с готовностью внимает. Это — маневр, и его генералитет не может не понимать этого, тем более что пресса усиленно муссирует чехословацкую угрозу, которая постепенно вытесняет со страниц советскую угрозу. Действительно, чехословацкая армия — одна из лучших в Европе, ее промышленно-военный потенциал великолепен. Однако его Мараты и Даву особой активностью в подготовке к операции не отметились.
Чутье не обманывало Гитлера. В высшем командовании даже после последней бескровной («сухой») чистки зрели сомнения и недовольство. Генералитет связывает надежды прежде всего с генералом Хансом Остером, начальником Центрального отдела Абвера. Параллельно начальник берлинской полиции граф фон Гёльдерер встречается с французскими дипломатами в Берлине, пытаясь прощупать возможную реакцию на переворот. Начальник генерального штаба сухопутных войск Людвиг Бек и отправленный в отставку фон Кляйст в Лондоне, подвергаясь риску, общаются с промышленниками и дипломатами, уверяя в своей готовности положить конец диктатуре Гитлера, если Великобритания поддержит их. Во всех этих случаях они встречают неодобрительное отчуждение или вежливые улыбки. Сэр Ванситтарт обвиняет их «в государственной измене своей стране». Чемберлен инстинктивно противится любой попытке «измены государству и родине», то есть Гитлеру. Foreign Office официально уведомляет, что «никто не должен создавать впечатления, будто британское правительство интересуют переговоры с кем-либо, кроме законного правительства Германии». Чемберлен и начальник французского Генерального штаба генерал Морис Гамелен вопрошают: «Кто нам даст гарантии, что Германия не станет большевистской?» Угроза большевизма в который раз играет в пользу фюрера. Но не только это. «Ни один немецкий противник Гитлера не мог быть другом Чемберлена… Он всегда испытывал подозрение к “антинацистам”, приезжавшим в эту страну» (С. Лукас). Однако внутри Германии заговор набирает силу. Фон Беку удалось вовлечь в него даже протеже Гитлера фон Браухича, который присоединился к Schwarze Kapelle — «Черной капелле». Пока ещё не отправленный в отставку командир 3-й дивизии и 3-го (берлинского) военного округа фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен готовит арест фюрера, если последний отвергнет ультиматум генералитета, который, в случае отказа фюрера покинуть свой пост, объявит «забастовку высшего командования». При необходимости Вицлебен готов убить Гитлера. Самое поразительное, что и Гиммлер, и Геринг не могут не знать хотя бы о каких-то приготовлениях, настроениях, подозрительных контактах в армейской верхушке. Однако они хранят молчание и бездействуют. Выжидают, быть может.
Никогда, ни до, ни после 1938 года, режим фюрера не был так близок к краху, переворот не был столь реален. Самое главное: он не вызвал бы отторжения у населения, которое было напугано перспективой нежелательной, ненужной войны. «Единственный раз за двенадцать лет (правления Гитлера) дело доходило до настоящих волнений». «В Берлине к солдатам относились как никогда плохо; в рабочих кварталах можно было видеть сжатые кулаки, в центре люди демонстративно смотрели в сторону», — писали значительно позже Клеменс фон Клемперер и Ханс Гизевиус. Действительно, «в то время гораздо меньше мужества требовалось, чтобы восстать против безумного приказа Гитлера о мобилизации». В докладе аналитика СС говорилось: «Мнение о превосходстве противника (Чехословакии) порождало пораженческие настроения, доходившие даже до выражения самой резкой критики в отношении “авантюристической политики” рейха». Переворот прошел бы «под аплодисменты большей части немецкого народа» (Эрих Кордт). Это было время, когда популярность Гитлера находилась «на самом низком уровне за все годы его правления», — отмечал американский журналист, очевидец, автор книги «Ненужная война» Уильям Шерер.
Фюрер обо всех маневрах генералитета не знал, знать не мог; гестапо, СС, СД его не информировали. Это было подозрительно, но не внушало особых тревог. Реально волновали пассивность, равнодушие населения. Это он чувствовал безошибочно. Реакция на решение о мобилизации была скорее негативная; это решение не вызвало ожидаемого патриотического подъема, наоборот — страхи и недовольство. Гитлера все чаще видят угрюмым, подавленным. Личный переводчик, глава секретариата фюрера Пауль Шмидт вспоминал, что «фюрер сейчас (1938 год) переживает момент депрессии, верит в свою близкую смерть». Упадок духа перемежается с всплесками психопатической активности, манией преследования. Он даже верит информации о том, что Гейдрих, якобы, готовит на него покушение. Поэтому едва не отказывается от поездки в Вену — фюрер сам впоследствии признался в этом дуче. Его успокоил Канарис, который вместе с Кейтелем также прибыл в Вену 13 марта 1938 года, чтобы обнародовать закон «О воссоединении Австрии с Германской империей». В таком состоянии вождя не видели со времен провала Пивного путча, неурядиц 20-х — начала 30-х годов.
«Тарпейская скала находится рядом с Капитолием», — сказал ему как-то дуче. И Гитлер решается применить один из давно и хорошо апробированных приемов, чтобы встряхнуть нацию и проверить ее реакцию, ее преданность — отдалить «Тарпейскую скалу» от Канцелярии. 27 сентября он отдает приказ Второй моторизованной дивизии, усиленной танками, танкетками, самоходными орудиями и саперными частями, и Третьей танковой дивизии пресечь Берлин по направлению к Чехословакии — с запада на восток по Вильгельмштрассе, мимо здания рейхсканцелярии. Горожан об этом грандиозном дефиле предупредили заранее. И неоднократно.
В ожидании появления огромной ощетинившейся стальной змеи фюрер вышел на балкон, чтобы вмешаться, если толпа в своем ликовании станет неуправляемой. Он заготовил речь, в которой разоблачит чехословацкий империализм и происки его плутократии. Он был собран, подтянут, воодушевлен. Он был в предвкушении очередного звездного часа. Но вдруг фюрер увидел под своим балконом не толпы девушек с цветами, не воинственных ветеранов и мускулистых рабочих его заводов, а небольшую кучку людей — не более 200 человек, стоявших в полном молчании. И всё. Приближающийся рев моторов не останавливал людей, поспешно спускающихся в метро или столь же быстро рассасывающихся по переулкам по выходе из него. Танковая армада, эта неудержимая лава — его, фюрера, гордость и надежда — интересовала берлинцев не более движения городского транспорта. Это был удар. Американский журналист В. Шерер, близко наблюдавший в тот день Гитлера, писал, что видел мрачное лицо фюрера, который был в ярости. Он ушел с балкона, не дождавшись прохождения Третьей танковой дивизии. Это был его черный день. «Это была самая удивительная антивоенная демонстрация, которую мне довелось увидеть за всю мою жизнь», — записал Шерер.
